КВИР - Свет

Свет

Постарайся больше этого не делать...

Какой-то громкий, тяжёлый и абсолютно шаблонный американский боевик.
"Джек, задай ему жару!"
Автоматная очередь. Кусок небоскрёба. Снова автоматная очередь. Красавец, какие водятся только в Голливуде, сжимает зубы и отстреливается. Я смотрю на его засаленное лицо, на лоб в капельках пота, на форму полицейского, и представляю, что на его месте мог бы оказаться я. Мне становится смешно: с таким же успехом я мог бы стать кикиморой на заволжском болоте.
"Поцелуй мой вонючий зад!.." - какой-то негр прыгает в машину, та с визгом срывается с места и мчится, мчится, мчится по хайвею, а за ней летит сине-бело-красная полицейская машина. И вдруг всё обрывается, экран гаснет. В комнате воцаряется тишина и сумерки.
- Опять свет отключили! - цокает мама, отставляя утюг.
Я подхожу к окну и выглядываю наружу. Так и есть: вывеска на магазине напротив тоже погасла. И хотя ещё довольно светло, серый леденящий ноябрь сразу даёт понять, кто здесь главный. Вдоль магазина, на стыке тротуара и проезжей части, до самых гаражей, тянется разрытая канава. Трубы начали менять ещё летом, но пока не закончили, так что скоро кучи жёлтого песка покроются снегом или льдом, и с них можно будет кататься на санках... Впрочем, какие санки? Мне уже тринадцать.
Свет дают только поздно вечером, когда в телевизоре уже - ни автоматных очередей, ни небоскрёбов, ни виражей на хайвее. Вечером под одеялом я дрочу, представляя, как тот смазливый, в полицейской форме, трахает кого-нибудь. Или принимает душ. Бреется. Выходит из дома где-нибудь в полумифическом штате Массачусетс. А там - каштаны на стриженом газоне и почтовый ящик на столбе.

Тётя Вера ставит на стол вазу с печеньями, чайник свежезаваренного чая и черносмородиновое варенье. Вообще-то я его терпеть не могу, но тётьверино мне только подавай: оно у неё густое, почти, как мармелад, и не слишком сладкое.
- К отцу Андрею поедете, там можно просвирки купить. С вареньем очень вкусно...
Значит, Иринка ей уже рассказала. Завтра утром - спички в глаза - она повезёт меня к знакомому священнику. Исповедаться и "спастись". Сама ездит туда каждое воскресенье, поёт в хоре и от этого чувствует "свет". Иринке я как-то сказал: если мы никого не найдём до двадцати пяти лет, нам нужно пожениться. Правда, это было ещё до того... До того, как я попробовал с мужчиной.
- Спать сегодня пораньше ложитесь... - хлопочет тётя Вера, как будто мы с Иринкой и правда поженились и спим вместе.
В седьмом часу утра встречаемся у метро и едем на вокзал. В руках у Иринки - бутылка воды, но пить пока нельзя, есть - тем более. Вчера она долго объясняла мне, что такое причастие и как легко становится после него... Иринка не всегда была такой. Но когда у них погиб отец, в церковь сначала побежала мать, а затем и она сама. С тех пор я часто вижу их с тётей Верой в платках и длинных юбках. Иринке платок идёт: она становится ещё более утончённой, возвышенной, как на картинах передвижников.
Она - отнюдь не монашка. Мы росли в соседних дворах, можно сказать, как брат и сестра. Помню её первого парня: чуть выше неё, плотный. Не красавец, но "мужик" - так она его называла. И правда, мне до его мужественности было, как "раком до Пекина". Второй был куда смазливее. Таскал с собой гитару и курил траву. Это он приучил Иринку к наркоте. К лёгкой, конечно, но как раз с этого момента у неё всё пошло по наклонной.
В вагоне электрички мы почти одни. Кому ещё нужно в воскресенье за город в такую рань? Вот-вот начнётся не то дождь, не то снег, а мы едем "спастись", и я тоже пытаюсь представить, как после встречи с тем самым отцом Андреем во мне, словно июньское солнце, начинает разливаться свет.
"Господи, помилуй!" Я закрываю глаза и переношусь на несколько дней назад. Мы с Иринкой сидим на скамейке у гаражей. Кажется, это последний солнечный день. Впереди - гниль ноября и длинная-предлинная зима. "Господи, помилуй!" - вздыхает Иринка, но получается не надрывно, а как-то по-сестрински:
"Срочно на исповедь, срочно!"
"А что это изменит?"
"Это тебя спасёт. Иначе ты можешь всё потерять, совсем всё!"
"У меня и так ничего нет... - говорю я. Выходит немного обречённо. - А, может, и не будет".
"Ну что за ерунда! - продолжает она озабоченно, будто ей хотелось шампанского, а я утверждаю, что, кроме водки, ничего не осталось. - И что, он тебя прямо... в попу?"
Я подавляю смех. Хочется захихикать, как в раннем детстве, когда мы писали "пися" на стене гаража. Тогда я ещё был, "как все", и было у меня много-много друзей - и мальчиков, и девочек, и слово "пися" всего лишь смешило. Теперь мне семнадцать, и слово это вызывает во мне сладкую дрожь, накатывающую в самый неподходящий момент.
Электричка трогается, и я возвращаюсь в сегодня.
- Я потом дам тебе молитву, молись каждый вечер, - шепчет Иринка.
- Как Дездемона?
- Как Отелло... - мы хохочем на весь пустой вагон.
Электричка въезжает на мост и переползает Волгу. Вода в ней - тёмно-серая, ледяная, бесконечная. Если бы уже изобрели смартфоны, я бы сфотографировал и выложил куда-нибудь. Но до смартфонов ещё - лет десять. Вот-вот пойдёт снег. Я смотрю на Иринку и вспоминаю, как она мне рассказывала про свой первый раз. У неё это было на даче, в проливной дождь. Ей было больно, но она терпела - надо ведь через это пройти. У её "мужика" оказался очень толстый, хоть и небольшой, и он долго не мог вставить, хотя крови было немного. "Надо через это пройти" - говорил я недавно сам себе во время своего первого раза. У моего член, наоборот, оказался тонкий, как карандаш, но боль была адская. Я стоял на коленях на диване, а из телевизора - грохот, звон разбитого стекла. Краем глаза я увидел кусок небоскрёба с выбитыми окнами.
"Поцелуй мой вонючий зад!" Визг покрышек, серебристая машина летит по хайвею, уворачиваясь от грузовиков, обгоняя автобус, а за ней - воющая и мигающая полицейская.
"Что со мной происходит?" - думал я.
"Так теперь будет всю жизнь?"
"Будет, если девушку я так и не нашёл..."
"А Иринка? У Иринки - опять новый, и уже довольно давно..."
- А почему ты своего не берёшь в церковь? - спрашиваю я, когда мы останавливаемся на первой станции.
- Брала один раз. Ему плохо стало.
В вагон входят ещё несколько человек. Я стараюсь говорить тише, хотя Иринка и так всё про меня знает: про мой страх перед одиночеством, про всех девушек, с которыми у меня так ничего и не получилось, про моё спонтанное решение отдаться мужчине, потому что во мне слишком мало мужественного, и я хочу ощутить его, окунуться в него, попробовать на вкус. Даже для Иринки я всегда был, можно сказать, братом. Она никогда не воспринимала меня как мужчину, а если и заботилась, то по-сестрински. Я не то чтобы влюблён в неё, но это, наверное, единственная девушка, перед которой я не теряюсь. Совсем.

Церковь, оказывается, - никакая не церковь, а бывшие ясли или что-то в этом роде: маленький тёмно-коричневый домик с крестом, почти вросший в землю. Полторы комнаты с низким, как в подвале, потолком. Алтарь, всепроникающий запах горящих свечей и - спины, спины, спины, старушечьи тёмно-зелёные пальто с замызганными воротниками, большие валенки с галошами (хотя морозы ещё не ударили), грязно-белые и пёстрые цветастые платки. Отец Андрей - довольно рослый мужчина лет тридцати пяти, с простым умиротворённым лицом. Стоя в углу и едва держась на ногах от духоты и голода (вот тут он вдруг даёт о себе знать, да так, что кружится голова), я представляю, как после службы он скидывает с себя рясу, расстёгивает рубашку, стягивает носки... Останавливаю себя и пытаюсь вслушаться в то, что все они поют, но всё сливается в сплошную монотонную какофонию. Вижу Иринку, поющую у алтаря. Платок ей всё-таки очень идёт. Вот прямо сейчас я бы обнял её, прижал к себе, как это делает её новый, и тогда, возможно, спасся бы без всякого причастия.
Я облокачиваюсь о стену и думаю о вчерашнем черносмородиновом варенье, вспоминаю, как тётя Вера вдруг начала носить платки и раздавать соседям Евангелие... Нет, не то. Сначала было вот что. Приходит заплаканная мама и говорит:
"Вовка погиб..."
"Какой Вовка?"
"Отец Иринкин..."
"Как погиб?"
"Током убило".
Он был электриком и что-то там чинил в магазине напротив. И там не то замкнуло, не то перемкнуло... В общем, хоронили его в закрытом гробу. А потом уже - худое лицо тёти Веры, заплаканная Иринка, платки, Евангелие...
- Мира все-е-ем... - поёт отец Андрей, крестит пространство и замолкает.
Иринка подаёт мне знаки: мол, скоро, скоро уже. И действительно, скоро ужом выстраивается очередь, и отец Андрей каждого чем-то кормит, как птенца, а затем даёт что-то из ложечки. Всё это отчаянно напоминает те самые ясли, словно эта хибарка требует возврата к своему исходному предназначению. Когда спустя ещё минут сорок очередь, наконец, доходит до меня и я плохо соображаю, где я и что со мной, отец Андрей вкрадчиво говорит:
- Слушаю тебя... (или что-то в этом роде)
- Я переспал с мужчиной...
- Я тебя понял. Постарайся больше этого не делать. Читай каждый день Молитву Николаю Чудотворцу, изменяющую судьбу.
Он кладёт мне на язык кусок просвирки и даёт в ложечке сладкого-пресладкого кагора, словно микстуру от всех болезней.

Потом я, наконец, ем какие-то бананы, наполовину раскисшие в дороге, безвкусную булочку, купленную на вокзале, запиваю всё это клубничным йогуртом, и он оказывается самым вкусным из того, что я пока сегодня съел.
- Ну, как? - спрашивает Иринка примерно с такой же интонацией, как и мой дефлоратор после того, как кончил и вынул.
- Вкусно, - говорю я.
- Кушай спокойно, я сейчас переоденусь, потом помогу прибраться и поедем. До электрички всё равно ещё час...
Я выхожу во двор, где всё ещё толпятся бабушки в тёмно-зелёных пальто, дедок в валенках, какие-то дети...
- Поздравляю вас, - обращается ко мне дама в платке, по возрасту близкая тёте Вере.
- С чем?
- С первым причастием.
За новеньким забором, который недавно выкрасили в коричневый - под цвет "церкви", начинается поле. Ветер шарашит в лицо, забираясь за пазуху и под шапку.
"Постарайся больше этого не делать..."
"Джек, задай ему жару!"
Автоматная очередь. Кусок поля. Кромка леса вдалеке. А где свет-то, свет, о котором говорила Иринка? Вон он, наверху, холодный предзимний свет, продирающийся сквозь толщу ноябрьских туч.
"Вырасту и уеду в Массачусетс..."
"Ты уже вырос. Никуда ты не уедешь. Будешь садиться в трамвай и ехать, ехать, ехать до самого берега Волги, до бесконечной тёмно-серой воды. Без неё - никак. И без этого поля тоже".
"Постарайся больше этого не делать..."
"Буду, буду, буду! Это единственное, что было... что есть у меня в жизни. Бог создал меня таким..."
"Поцелуй мой вонючий зад!" В форме полицейского вместо того смазливого красавца - отец Андрей. Пот стекает по его напряжённому лицу. Автоматная очередь.

22 ФЕВРАЛЯ 2021 КАРИМ ДАЛАМАНОВ