КВИР - Стояк

Стояк

Проснулся Игорь Иволгин ранним летним тёплым солнечным утром.
Проснулся, как всегда, от стояка. Неудивительно, он был юн и развит вполне по годам.

А еще был любопытен, и, как был наизготовку, поднялся, раздумывая, как со стояком поступить: помочь ему разрешиться или сам рассосется. С такой мыслью в мозгах подошел Игорёша к окну, в которое в поисках счастья бабочка крыльцами затрепетала.
Увидела Игорёшин стоящий, подумала: что за дивный цветок. Сев, крылышками лепечет, ласкает.
Не выдержал - брызнул весело, бурно, в солнечном луче разноцветно.
Выброс радужной лавы смял бабочку, затопил - как раз головку ласкала - и шлепнулась она под окном на линолеум, паркет изображающий.
Иволгин Игорь вытер грязную лужицу - на этот случай тряпка была заготовлена - и, к окну повернувшись спиной, торопливо пошел одеваться: новый день, дела и заботы.

***
Жил-был Прохор Хорьков, рязанский крестьянин, мужик справный, но странный. Так думали Прохора знавшие. А спроси, в чём странность, не скажут, руками разведут, головой покачают, яйца почешут. Если кто и вспомнит странность какую, на чистоплотность укажет: баню обязательно топит в субботу и всегда в чистой одёже.
Раз по весне пахал Прохор Хорьков. Он, помощник его, парень из соседней деревни, и Прохоров бык. Первый день, как известно, самый тяжёлый. Таким он и был для Прохора и для парня, и для быка. Уморившись, сели в тени дерева передохнуть, не отпрягая.
Парень говорливый попался. Стал расспрашивать женатого, но ещё бездетного Прохора, как там с бабой чего.
Рассказывает Проша, что знает, и долго ли, коротко - стояк портки разрывает. Глянут на парня - и у того.
Что делать? Со стояком ни попашешь, ни отдохнешь. Посмотрел Хорьков Прохор на парня - понятливым оказался и к старшим почтительным.
- Что, дядя Прохор? Дозволь тебе пособить.
- Нет. Негоже. Давай! Скидавай!
Скинул, вставил дяде Прохору в рот, тот сосёт и яйца катает. Парень и брызнул. Сплюнул Проша, утёрся, поставил раком и выебал парня. Кончил и говорит: "Пошли, брат, пахать", и вытер хуй охапкой травы, мужик чистоплотный.
Так было в давние времена. Похотел, похотел, изошел похотью и пошел дальше пахать.

***
Аполлон Аркадиевич Андросов страдальцем себя почитал. Хоть многострадальным Иовом себя объявляй. Нет, не от подагры страдал. И почечуй, благодарение Богу, миловал Аполлона Аркадиевича. Иное мучило беспрестанно. Никогда не знал, нагрянет когда. Стояк мучил Аполлона Андросова, бессмысленный, как водится, и беспощадный.
Кажется, стояк, ну и стояк. У кого не бывает. Постоит - упадет, в широких кальсонах сокрывшись, как у других. Но Аполлон не как все. У Андросова с юных лет еще кадетских иначе.
Тогда-то и началось. С торжественного молебна по случаю. В присутствии генерала. С по-зо-ра! Перед всем корпусом! Отче наш! Боже, царя храни! Сильный державный! А у Аполлона стоит, нездоровое внимание привлекая.
Начальником у них генерал. Бывший гусар. Лет за сорок. А то и пятьдесят уже. После того призывает. Думал Аполлоша, выгонят непременно. Из Петербурга - в родной Хуяславец. Побрел к генералу, молясь, чтобы стояк не случился и не прогнали. Больно с Ванюшей, Андрюшей да с малым Петюшей сдружился: прекрасно сосут и хуи у них славные: Ванюшин пахнет клубникой со сливками, Андрюшин - ванильным пирожным, а у малого Петюши - вообще, бланманже шоколадным.
Дошел. Вполз. Заикаясь, доложил по уставу. А старичок-начальник по-гусарски из кресла прыг - тарахтеть: "Вы, кадет, всех опозорили, что, не могли перед молебном порукоблудничать втихомолку? Или вас научить?! Что молчите, кадет?! Отвечать!" Голосом не старческим - громовым!
Задрожав, Аполлончик и брякнет: "Точно так, ваше высокопревосходительство, господин генерал! Научите!"
С тех пор почитай через день генерал стал кадета Андросова к себе вызывать. Покричит-покричит, будто бы распекая, чтобы адъютант его слышал, затем лампасы красные вниз - в попочку кадетскую жезл гусарский вонзает, ухитряясь десницей хуй дёргать кадетский, а шуйцей кадетские яйца ласкать.
Аполлоша руками за край стола генеральского держится, лицом к портрету: "Боже, царя храни!"

***
Нарком был мал, низок, однако суров. В форме - ваще, сын полка. Зато адъютанты и ординарцы, да порученцы - на подбор, по-старому: гренадеры!
И женат нарком на женщине широкой, высокой, дородной. Стоят рядом - по грудь. Рядом лежат - третьей частью приходится. Не приведи, сядет - на хуй раздавит. Короче, образец природы мужской вырождения. Кто наркомом назначил? С целью - какой?
Не ума нашего дело. Наше дело честь отдавать, когда мимо мелко просачивается, стояк прикрывая, да молиться, чтобы пальчиком скрюченным не на тебя указал.
За кабинетом у гнома-наркома кровать огромности царской. Больно большое любил: женщин, кровати, хуи - от длины загибаются, и муду - до колен.
Разденется - заморыш, обезьяна везде волосатая. Ползет по тебе, приговаривая: "Хуй мой мал, да удал, лейтенанта ёб-службы ебал".
Это только поговорка такая. Никого не ебал. Все его в волосатую жопу ебали, пока из наркомов не выперли, а потом расстреляли.
Вот и весь стояк. Не стояк, а хуяк или каюк.

***
У церковного, не скажем владыки, скажем: почти, с первых шагов на поприще при служении - свечи, каждение, отроки - могучий стояк, долгий, как мусульманский пост Рамадан или Судный день у евреев. Хорошо облачение широко и привольно: самовольство плоти скрывает.
У обычного человека с возрастом с этим делом спокойнее, тише, а тут наоборот. Может, сие признак святости непомерной, призванности к служению высокому, славному, многолетнему? Вопрошал он Господа, вопрошал, не стесняясь, в ответ молчание утомительно долгое обретая.
А с каждым годом, нет, с каждым месяцем, с каждым днём беда всё тяжеле, печаль монашья всё горше, вид отроков невыносимей. Отчего неувязки и досадные несуразицы.
Что делать? Хоть в скопцы подавайся. Однако, нельзя: запрещает суд Божий, закон государственный не велит.
Подмывает, рассказ на этом месте прервать, пусть читатель в бедах святого отца сам разбирается. Но совестно: зазвал, соблазнил, заманил, на произвол стояка бросил несчастного.
Ладно, не обещая, что выход найдется. Одно понятно: само собой не рассосется.
Попробуем одного из тех, розовощёкого, светловолосого, яркогубого на полчасика в келью к страдальцу тишком-нишком провести, там отрок белотело разоблачится - принять в себя плоть возбужденную, обоим великую светлую радость несущую.

***
Сегодня утром ещё до подъёма в своей постели Петя Петров был жёстко выебан натощак.
Так было дело.
Накануне проиграли заклятым соперникам, которым проигрывали всегда. И, как всегда, Петрович, отматерив в раздевалке, исчез и нажрался.
Думали: как всегда, на базе дня два будет тихо - его духу не будет.
И тут тебе на. Под утро батя, будьте-нате, явился. И стояк у него. А вякали, мол, ему давно яйца клюшкой за подлянку отбили.
Ходит, значит, по комнатам, шарит, стояк, будто клубный флаг, перед собою несет.
Зашел и к Петьке Петрову, тот один как раз в комнате. Стащил одеяло, навалился и о Петькину жопу стояк обломал.
В команде закон. Бухому Петровичу или, скажем, похмельному, ни в чём нет отказа. Тут всякоё хуё-моё не канает. Он - батя. Как же иначе?

***
Дом, поскрипывая от старости и неухода, насторожившись, притих: Иван Ильич приехали очень не в духе.
Кузьма Петрович, как звали в доме, или Кузька, как звал его барин, первый, когда Иван Ильич в городе проживают, и второй после него, когда поздней весной наезжают, решил судьбу не испытывать. Найдет - барин мог всякое учинить: раз даже его, Кузьму, за покойным батюшкой Ивана Ильича всю жизнь ходившего, велел поучить на конюшне. Претерпел Кузьма позор страшный, невыносимый: не отмолился.
Это глупый мужик, пока гром не грянет, не перекрестится. Кузьма привык креститься заране, потому, едва вчерась Иван Ильич закатились, послал в деревню за младшими Дольними, Григорием да Степаном. Велел баню им истопить, сам на них глянул, в новое, на свои деньги Кузьмой припасенное, велел нарядиться и под страхом смерти ни-ни не дрочить, а об девках и мысли не думать, чтобы по первому зову всем стоякам стояк получился.
- Эй! Кузьма! - барин проснулся. Дом вздрогнул и затрещал.
- С добрым утречком, Иван Ильич, прикажете умываться?
- Опохмелиться подай!
- Слушаюсь. Гришка! Степашка!
Через час Кузьма подавал умываться. Вокруг хуястого барина братья, мудами тряся, незатейливо увивались.
Пахло поздней весною и водкой.

***
Котик! Вставать! Константин, опоздаешь! Сколько можно тебе говорить!
Проснувшись от криков, Костя пытался глаза разлепить - не получалось. Зато, как вчера в душевой, увидел Вальку, кореша своего, который, на Котькину висюльку глядя презрительно, дрочил, приговаривая: "Видишь, Котька, стояк! Не бзди! Вырастешь, много каши жрать будешь, и у тебя такой будет!"
Вчера хотелось на Валькин смотреть без конца, но бассейн закрывался. Зато сейчас в полусне мог видеть сколько хотелось. Только крики мешали. На живот перевернулся, голову одеялом накрыл, поёрзал, и вдруг - в трусах, ставших тесными, шевельнулось и напряглось.
Бля, как у Вальки. Стояк!
Костя, сколько тебе говорить, мойся, одевайся, а то опоздаешь! Живо! Кому я сказала!

23 ОКТЯБРЯ 2019 М. ЗЛОЧЕВСКИЙ