КВИР - Небеса за 40 лет гейства

Небеса за 40 лет гейства

Боги, недавно глянул на облака, а они - как тогда, но словно через фильтр.

Давно заметил: явления, оставаясь теми же, меняют состав, цвет меняется - не меняясь, звук меняется - не меняясь, стрекозы новые - но те же. Этим летом, оказывается, уже сорок лет тому, что по-русски как ни скажи, а слишком разно и нарочито, смысловые ряды вечно не в ту степь, не в тот колер. Словом, этим летом - четыре десятка лет от начала гейских моих... ну, пусть отношений, слово подобно совейной авоське, слишком снова не про то, как ни замени. А было мне двенадцать лет...

Ленинградский мальчик, на югах длительно живущий, но цвет южного неба всё ещё свежо воспринимающий. Лето. Листва. Солнце палило нас, когда я с другом-сверстником играл в бадминтон. Нет, не теннис набоковский, хотя велосипед, тяжёлый и красный, хладно блестел в сумраке нашей веранды. Тогда, помню, небо над нами уходило в чёрный через синий цвет, глубоко-глубоко звуча радужными стрекозами. Волан рисковал задеть их в белоснежном полёте. Мы с другом не знали слова "гей", это по умолчанию. Мы просто наигрывались до перегрева и шли ко мне переодеваться. Как обычные при этом озорства перешли в иные, не особо нынче помню. Если бы хотелось образности да интриги, я бы, наверное, развил линию об огромном нашем ламповом телевизоре "Крым-217", где (так совпало ли?) целовал кого-то в несахарные уста Леонид Брежнев, а мы, дескать, ребята были сметливые...

Как знать... Но я - о небе, оно явно подыгрывало нам: и погоды стояли знойные, переодевальные; и солнце, быть может, какое активное случилось; и воздух как вибрировал. Знаете, мы не видели до того никаких картинок, мы совсем не размышляли о том, как это делается. Всё и началось естественно, и продолжалось гармонично, некий инстинкт водил нами и в деле, и в слове, и в неболтливости нашей - мы не стали тогда говорить никому о нас в новом качестве. Помню ощущение полной естественности, ставшей с той поры для меня ключевой: школа до армии почти не меняла образ сочувственного неба над головой, а романы были и свежи, и ненарочиты.

...Армия была интересна и тем, что наша взрослеющая ирония восьмидесятых знавала её пик - самоиронию: мои парни чутьём змеи уводили многоречивость в молчание лёгкой улыбки; мы были порой весьма брутальны и резки, но чуяли меру, отточия своего рода, когда нужно сделать паузу - или уйти в наш овраг за казармой.

И тут я - снова о небе. Под ним за нашим корпусом был овраг. Он притаился так, что сбоку рядом его невозможно было углядеть. Там росли мелкие деревья да кусты вокруг и вдоль по верхам. Но в некоторых местах они расступались: спуститься по тропе вниз, побыть там со своими и разойтись незамеченными - вот зачем маячили просветы. Овраг был чистее чистого - ни бумажек, ни какашек, ничего. Конечно, для своих же, в него же ещё хаживать и хаживать. Небо из оврага, ночное и звёздное, уже не отливало чернотой неизвестности, как в детстве, - оно было... дерзновенным, слово-то какое.

Позже небеса сияли и смурнели, обоживались и обезбоживались, но одно скажу: они были неизменно от сочувственных до нейтральных - не беру слово "безразличных". Небо словно взяло нас, детских и мужающих, и вело за собой, даже когда мы думали о его пустоте. Пустота была благотворна: мы бросали в воздух, проецировали себя, наши страсти, и они возвращались к нам уже другими, мудрее и взрослее.

И, да, когда я где-то слышу о традициях и традиционности, я улыбаюсь, ибо для меня нет ничего более традиционного моей ориентации за эти все сорок лет отношений - под небом, играющим мелодии над нами - парнями в любви, сколько бы лет нам ни исполнилось!

Александр Альфредович Адельфинский

12 ИЮНЯ 2021